Вы часто приходите на процессы без галстука?
В.Г.: Нет, я стараюсь приходить туда в цивильной одежде, в том числе и с галстуком. Но бывает, что процесс не самый большой либо не особо важный, и мы позволяем себе более свободный вид одежды.
Вот у судьи же, например, есть мантия, какой-то дресс-код. А у вас?
В.Г.: Дресс-кода нет. Федеральная палата адвокатов несколько раз поднимала этот вопрос, и я, в отличие от многих своих коллег, поддержал бы это начинание. Потому что прокурор — в форме, судья в мантии, и если бы адвокат тоже был бы в некой мантии или в чем-то подобном, то это было бы более понятно — что за человек сидит напротив прокурора, это дисциплинировало бы нас. Было бы неплохо.
У нас программа «Без галстука», это олицетворяет степень открытости и доверия. Одно из изданий недавно составило рейтинг адвокатов РТ. Вы там наверняка увидели свое имя, это первое или второе место.
В.Г.: Третье.
Как в относитесь к подобным рейтингам? Есть ли в адвокатском сообществе некая табель о рангах и как ваши коллеги отнеслись к этому рейтингу?
В.Г.: К этому рейтингу я отношусь совершенно спокойно. Заслуга этого рейтинга в том, что авторы прямо указывают — он носит субъективный характер и отражает мнение редакции конкретного издания. У нас нет никакой табели о рангах и все адвокаты равны. Я думаю, что такие табели о рангах интересны, но этот интерес у самого адвокатского сообщества. И если бы оно принимало участие в составлении этого рейтинга, то, возможно, он бы стал объективнее.
Но ведь должны быть критерии — выигранные уголовные дела, прайс, вхождение в список Forbes и так далее. Что является табелью о рангах среди адвокатов? Какие критерии?
В.Г.: Критерием является его востребованность. То есть количество клиентов, количество дел, в которых он принимает участие. Я считаю, что для адвоката, как для специалиста, наличие оправдательных приговоров или наличие удовлетворенных исков тоже является естественным критерием качества работы. Я для себя стараюсь, чтобы раз в год был хотя бы один оправдательный приговор.
Получается следовать этой цели?
В.Г.: В прошлом году получилось.
А финансовая составляющая является критерием работы? Ведь кто-то выставляет за свои услуги 100 тыс., кто-то 500 тыс., а кто-то и миллион.
В.Г.: Финансовая составляющая является адвокатской тайной и законом запрещено ее обсуждение. Поэтому мы не знаем, какие друг у друга гонорары и насколько они большие или маленькие.
К вам приходит клиент и говорит: «А я был у того адвоката, он у меня за это 50 тыс. просит, а вы 100 тыс. хотите». Такое бывало?
В.Г.: Ну если кто-то просит 50 тыс. и называют фамилию, то значит, я его не знаю. Вот если приходят и говорят, что есть адвокат за 500 тыс., а мы к вам готовы за 100 тыс., вот его фамилию я обычно знаю.
Вы начинали свою карьеру как прокурор, потом стали адвокатом. Почему вы переметнулись с одной стороны баррикад на другую?
В.Г.: Не как прокурор, а как сотрудник прокуратуры. Пришел в прокуратуру Казани после университета. Был помощником прокурора, потом стал старшим следователем и прокурором-криминалистом отдела расследования убийств и бандитизма. К сожалению, были 90-е годы и работы было много. Но человек ведь не стоит на месте — появилась семья и необходимость увеличения семейного бюджета. В какой-то момент не получилось с планируемым ростом в прокуратуре. Так произошло — одно, второе, третье, и я решил попробовать себя в адвокатуре.
Не пожалели?
В.Г.: Как показало время, нет.
Назовите самые интересные процессы, которыми занимались. Можете назвать три-пять таких процессов, в которых вы как адвокат выложились на 100 процентов и которые принесли вам удовлетворение?
В.Г.: Понятия «принесло удовлетворение» и «реализовать себя на 100 процентов» — это всегда будет о разных процессах. Зачастую процесс, в котором гонорар может оказаться скромным, при этом может закончится хорошо или идеально. И наоборот. В любом случае, ты помнишь оправдательные приговоры. Вот последний в декабре вынес Нижнекамский городской суд. Мы долго разбирались, Следственный комитет направил уголовное дело по обвинению молодого человека в распространении порнографии и вовлечении несовершеннолетних в занятие проституцией. Долго мы разбирались, долго смотрели. И выявили массу ошибок следствия, которые позволили суду вынести оправдательный приговор. Он уже прошел контроль в апелляции и оставлен без изменений. Ну и все эти оправдательные приговоры ты помнишь, вспоминаешь о них с теплотой. И «галочки» стоят в голове.
В позапрошлом году студенты юрфака поссорились друг с другом. Два студента поколотили третьего. Я защищал и одного, и второго. Тоже суд вынес оправдательный приговор и разобрался в том, что не было тех обстоятельств, о которых говорил потерпевший. Таких дел достаточно много, и действительно о них всегда вспоминаешь с теплотой.
Расскажите о самых громких, с информационной точки зрения, процессах, в которых вам довелось участвовать.
В.Г.: Если честно, то СМИ всегда не обделяли меня вниманием. Например, один из первых процессов, который освещала телекомпания «Эфир», это убийство предпринимателя Невского, а фактически — покушение на директора кожгалантерейной фабрики, по-моему, Рубинштейна. Тогда к нему было приковано внимание. Трое студентов его застрелили, но ошиблись — это оказался не тот человек. Невский и Рубинштейн жили за одной общей железной дверью, а исполнение убийства доверили студенту, у которого зрение было то ли минус 5, то ли минус 7. И Невский вышел, а в середине 90-х все одевались примерно одинаково, особенно функционеры. И убийца увидел — норковая шапка, дубленка, ну и выстрелил в него. А вечером узнает, что убил не того. И потом заказчики долго просили его убить того, кого нужно. А помните, как раскрыли дело? У этого киллера, который стрелял, был товарищ –оператор «Эфира». И он ему решил продать интервью киллера. Это было мое первое дело, которое привлекло такое внимание. Я защищал одного из студентов, который все организовал. И для меня, тогда еще молодого адвоката, приговор суда был чрезмерно суровым. Моему клиенту дали 15 лет лишения свободы. Настроение было ближе к пораженческому. Но я 8 лет писал жалобы, и в итоге ему снизили срок до 9,5 года. Я считал это некой обязанностью — дожаловаться, дописать.
Ну а самый громкий процесс из современного периода – это «желтый "Порше"». И это, наверное, первое мощнейшее воздействие на расследование дела, привлечение бесконечного интереса к нему, давление. Ведь следователь, прокурор и судья — те же люди. И эти 200, 300 комментариев, а издания писали об этом если не ежедневно, то еженедельно. А потом это пошло все шире и шире, через социальные сети. И в итоге это первое мое дело, где из неосторожного преступления это стало таким "преступлением-преступлением". То есть раньше мы как относились: совершил ДТП — плохо, нарушил ПДД — естественно, плохо. Но всегда суд исходил из того, что это преступление неосторожное, зачастую совершено впервые и виновник готов понести все расходы и оплатить компенсацию морального и материального вреда. И это, наверное, был такой первый жесткий приговор именно по данной категории преступлений.
В глазах общественности он был злодеем?
В.Г.: Ну так его и выставляли, что он — убийца. Хотя я не думаю, что человек, купивший желтый «Порше», выехал в воскресенье с утра и думает: «Дай-ка я разобью какую-нибудь старую „Нексию“ и чтобы водитель погиб». Такого желания ни у кого не возникает, плюс любой водитель, садящийся за руль, должен понимать, что он является субъектом преступления, предусмотренного статьей 264-й.
Но могу сказать, почему это было давлением, в том числе со стороны СМИ. Буквально через два года у меня был аналогичный случай. Водитель на автомобиле «Порше», но уже не желтом, совершил неосторожное управление — выехал, не пропустив автомобиль ВАЗ-2199, где тоже водитель погиб. И с учетом того, что СМИ не проявили к этому делу интереса, водитель компенсировал моральный и материальный вред и получил условное наказание. Хотя исходные данные были абсолютно теми же, что и в первом случае.
То есть была создана репутация «злодея», и его было уже сложнее защищать. Наверное, уже не так ваши доводы звучали, да?
В.Г.: Естественно. Более того, в какой-то момент наши доводы стали звучать как несущественные, неважные. Хотя мне кажется, что первостепенная задача и прокурора, и суда — чтобы сам подсудимый понял, что он виноват, и получил это наказание не из-за общественного мнения. А здесь, с учетом отказов на наши любые ходатайства, при прочих равных условиях, у человека остался некий осадок от того, что, может, надо было до конца разобраться и проверить его доводы.
Получается, иногда общественное мнение работает в плюс, а иногда — в минус. В чем плюс? В том, что повышается ваш адвокатский рейтинг?
В.Г.: Да. Естественно, что законом нам запрещено рекламировать себя и свою деятельность. Мы не можем купить баннер или страничку в журнале и говорить: «Я великий». Все, что мы можем, — повесить табличку на входе о том, что это юридическая консультация или адвокаты. Конечно, для адвоката упоминание в СМИ, особенно в читаемых, либо в телевизионных новостных программах, это рейтинговость. К нему появляется какой-то интерес. У меня по этому поводу всегда переживали дети, когда они были маленькими: «Папа, про тебя плохо пишут в прессе». Я им отвечал, что вопрос не в том, хорошо или плохо пишут. Вопрос в том, пишут ли.
Минусы общественного мнения — оно влияет на объективность процесса. Меня спрашивает корреспондент, есть ли сейчас что-то интересное. Я ему отвечаю: «Для вас ничего интересного нет». Потому что я считаю, что излишнее привлечение внимания к какому-либо делу, особенно уголовному, оно может повредить с точки зрения неожиданно возникшего общественного мнения. Ведь в том, что пишет пресса, каждый видит то, что хочет. И если в последнее время пресса пишет достаточно аккуратно и объективно, то в процессе с желтым «Порше» писали то, что хотели. Надергают из соцсетей непонятной информации, ответственности нет. Сейчас стараются подавать объективно. Но все равно я бы, например, к массе уголовных дел не привлекал такого внимания. Потому что, еще раз повторю, — и судья, и прокурор тоже люди. Они читают те же газеты, журналы, смотрят те же телепередачи. Их жены, дети обсуждают это на кухне. И с точки зрения психологического давления все это может повредить.
Какие фильмы про адвокатов вы смотрели и какие вам нравятся?
В.Г.: Конечно, это «Адвокат дьявола».
В этом фильме все понятно — абсолютный злодей и так далее. А какого злодея вы лично никогда не будете защищать? Что человек должен совершить, что будет противно вашим принципам и моральным устоям?
В.Г.: Это, наверное, не про злодеев, а про категорию дел. Я давным-давно дистанцировался от преступлений, связанных с наркотиками: сбыт, хранение, перевозка, потребление, неважно. Не брал и не беру изнасилования. Здесь вопрос очень субъективный. Зачастую в нем есть несколько сторон, и я это не беру. Ну и раз изнасилования, то и педофилию тоже не беру. Все, что связано с развратными действиями, идет мимо меня.
А порнография, про которую вы говорили?
В.Г.: Здесь другое. И в предварительном следствии я не участвовал, мне принесли уже готовое дело, поступившее в суд. Сам обвиняемый ознакомился и принес мне уже готовое дело. Я прочитал и ужаснулся тому, как оно расследовано — никто не заботился о его виновности. Там посчитали показания потерпевшей и положили их в основу. И потом нанизывали разные доказательства на это с жутчайшими нарушениями.
Еще один вопрос, связанный с публичностью. Вы уже упомянули о вреде, который она наносит расследованию дел. Как вы относитесь к делу Водопьяновой? Казалось бы, там административные разборки и она сама призналась. Если бы вы были ее адвокатом, то позволили бы ей дать признательные показания?
В.Г.: Адвокатов много. И каждый строит защиту так, как посчитает нужным. Я не отношусь к тем адвокатам, которые рекомендуют сразу признаваться. Но у нас и СМИ должна быть задача донести до каждого гражданина: фраза «ваши показания могут быть использованы против вас в суде» — это не речевой штамп из американских фильмов. Каждый человек должен понимать, что если он сказал или признал что-то, согласился с чем-либо, про это ему всегда будут напоминать. И если эти показания оформлены, то они станут доказательством в суде.
Иногда человек не готов к такой ситуации, при которой его вызовут в правоохранительные органы, будут предъявлять какие-то претензии, подозревать в чем-то. И ему предлагают разрешить эту стрессовую ситуацию так — просто сказать: «да, я брал деньги, был там, сидел тут», и через 15 минут пойдешь домой. И в этом случае клиент очень часто говорит: «Лучше я сейчас соглашусь, скажу, что это было, а потом докажу, что это не так». И вот это его заблуждение ради 5-минутной преференции оно зачастую играет плохую роль. Мы должны понимать, что любое приглашение в суд, к следователю, к прокурору, в Следственный комитет — для психотравмирующая ситуация для человека.
Вы считаете, что правоохранительные органы пользуются этим? Как давно вы сталкивались с давлением, с «выбиванием» показаний?
В.Г.: Наверное, в моей практике это было давно. Это нужно вернуться в 90-е, в начало нулевых, когда клиенты жаловались, когда мы приходили в следственный изолятор и спрашивали, нет ли у них синяков, просили задрать майку. Такого давно нет, и эти нечастые упоминания в прессе, что кто-то из оперативников кого-то избил, у кого-то выбивали показания, это как раз свидетельствует о высокой выявляемости данной категории преступлений. Граждане знают, что государство с этим непримиримо борется и реагирует на это. Как только становится известно об оказании давления, люди идут, жалуются, пишут. Заслуга Следственного комитета в том, что они на эти заявления реагируют, принимают их и проверяют. И в случае подтверждения по таким заявлениям возбуждается уголовное дело. И суровость наказания, она, конечно, останавливает.
Вернемся к громким делам. Вы защищаете экс-проректора КНИТУ КХТИ Ильдара Абдуллина. Вы считаете, что это ваша удача или неудача в адвокатской практике? Ведь приговор уже вступил в силу.
В.Г.: Это не из серии удачи или неудачи. Это одно из первых дел, во всяком случае в Казани, где он осужден на показаниях фактически одного человека. Если раньше говорили: «Я ему дал деньги» и под этими словами должны были быть какие-то реалии, то здесь этим нет никаких реалий и свидетелей. Он не может объяснить ни где их взял, их источник, а ведь это много денег. То есть речь идет не о 100 тыс. рублей. Где он их взял, как он их переместил и прочие обстоятельства, — он не может объяснить. Обвинение на Абдуллине, к сожалению, вступило на новую стадию, где не важны деньги и не важен свидетель. Мы еще не писали кассационную жалобу и не использовали все способы защиты по первому делу. Мы над этим работаем.
Но там же дальше еще виток идет, в этом деле.
В.Г.: Мы с новым делом знакомимся, пока еще не все дело нам предъявили.
Дело Ливады, с которым вы работали какое-то время. Он от вас отказался, почему так получилось?
В.Г.: Отказаться от защитника — я в этом не вижу ничего страшного и реагирую на это совершенно спокойно. Потому что у человека есть выбор. В реестре адвокатов РТ состоит больше тысячи человек, поэтому выбор есть большой. В процессе работы получилось так, что предлагаемый мной способ защиты, к сожалению, ему не нравился. И он предлагал мне такие способы его защиты, при которых я ему ничем не мог помочь. Поэтому в конце концов он написал заявление об отказе.
Вы считаете правильным, когда подсудимый начинает публично обвинять кого-то, используя журналистский фактор? Я вспоминаю знаменитую передачу, когда он выступил у Караулова, обвинив наших руководителей во всех смертных грехах?
В.Г.: Он заключил со мной договор уже после этого. Но если бы я был у него защитником до этого и он у меня спросил об этом, я бы категорически возражал.
Почему?
В.Г.: Я считаю, что это создало информационный взрыв, как в случае с желтым «Порше». Дело должно разбираться, должно идти следствие. К тому времени оно шло уже больше года, и оно делало свое дело — проводило экспертизы, опрашивало свидетелей, допрашивало, в том числе Ливаду. Во всем должен быть какой-то смысл. Был ли смысл во всем этом информационном взрыве? Как показывает время, к сожалению, этот информационный взрыв ни к чему не привел.
Излишнюю публичность вы не приветствуете?
В.Г.: Наверное, это не то дело, которому был нужен такой способ публичности.
Обращались ли к вам клиенты со взятками и подкупами для «упрощения процесса»? Вы когда-либо вступали посредником в таких делах?
В.Г.: Я — нет. Бывает, что приходят люди и спрашивают: «А можете ли вы решить вопрос с тем-то?» Я всегда говорю, что в этом ничем помочь не могу. И, честно говоря, стараюсь в дальнейшем не заниматься этим делом. Потому что я профессиональный защитник, адвокат. И моя основная задача — это оказание профессиональной юридической помощи. Может, кто-то зарабатывает этим. Хотя я считаю, что все достаточно объективно расследуется и суды разбираются в происходящем. Поэтому я не вижу в этом какой-то необходимости или целесообразности.
По стране то здесь, то там постоянно слышно — вот тут судью лишили, тут осудили. Болезнь такая есть в обществе. Но это я говорю не только о судейском, у нас в принципе общество коррумпировано.
В.Г.: Есть искусители, которые пытаются искусить Фемиду, следователя или прокурора. Но раз мы слышим об этих случаях, то сами искусители потом и обращаются в правоохранительные органы.
Вот только что 100 тыс. долларов, по-моему, дали кому-то...
В.Г.: Да, я читал об этом в одной из электронных газет. Получается, искуситель в начале говорит: «Ты мне помоги, товарищ сотрудник уголовного розыска». Тот, видимо, что-то для себя решает и говорит: «Давай 6 миллионов рублей». Искуситель отвечает: «Конечно, идеальный план». И идет в ФСБ, пишет заявление: «Товарищ меня хочет обобрать». Почему мы про эти дела и знаем — искусители в основном и являются этими заявителями. И это является для всех тем информационным знанием, чтобы не делать так.
Как устранить коррупцию? Не давать взяток? Так, что ли, получается?
В.Г.: На мой взгляд, да. Я осенью ездил в Крым, меня сотрудник ДПС останавливает в одном из регионов и говорит: «Вы нарушили все, что можно на свете нарушить». Я говорю: "Пиши протокол". Он говорит, что меня же лишат прав. Я спрашиваю: «Ну и ладно. Тебе-то какая беда от этого?» Он мне опять объясняет, читает ПДД. Я говорю — денег не дам. Он спрашивает: «Почему?» Я говорю: «Меньше всего в вашем регионе хочу предложить тебе 2 тыс. рублей, сняться на видеорегистратор и потом пару лет сидеть в вашей области за дачу взятки». Он говорит: «Держите документы, больше не нарушайте».
Значит, здесь есть определенные моменты, да?
В.Г.: Мы должны понимать, что и взяткодатель тоже подвержен уголовной ответственности. Просто пресса никогда не пишет о том, что взяткодателей привлекают к уголовной ответственности. Это малоинтересно, но есть огромное количество дел в отношении взяткодателей. Когда на дорогах дают 2-3-5 тысяч рублей, и сотрудники ДПС сообщают об этом руководству и в Следственный комитет. Просто если бы это освещалось чаще и больше, что и они тоже привлекаются в уголовной ответственности...
...то появился бы страх давать взятки.
В.Г.: Конечно. У меня был один клиент про взятки. Сожительствовал с девушкой в Казани, такой эмоциональный, эпатажный гражданин восточной внешности. И что-то на него нашло, то ли печаль, то ли домой захотелось. Он «подломил» сейф, набил карманы долларами и поехал к себе на родину. В аэропорту его останавливает таможенник. Он спрашивает: «Что есть из незадекларированного?» Он отвечает — все нормально. Ну, у таможенников, видимо, как у сотрудников ДПС чутье на алкоголь, а у них чутье на ценности и деньги. Он начал его проверять. Досматривает и находит 100 тыс. долларов. Он предлагает таможеннику: «Бери 15 тыс. долларов». Тот сообщает начальнику смены. И когда мы были в Следственном комитете в Москве, была очная ставка с этим сотрудником таможни. Я после этого ему говорю: «Вот соблазн же, он ведь улетает. И 15 тыс. долларов тоже на дороге не валяются». А он отвечает: «Я испугался, он слишком много предложил. Я думал, это подстава. Если бы это было 5 тыс. долларов, то он бы улетел спокойно».
В последнее время под прицелом правоохранительных органов находятся чиновники, контролирующие органы, приставы. Не считаете, что это кампанейщина какая-то или перегибы в работе? Потому что уж очень много таких дел, особенно в последние два года.
В.Г.: Я не считаю, что это кампанейщина. Я склонен связывать увеличение количества таких преступлений с тем, что современные способы оперативной деятельности шагнули далеко вперед. Мы все подвержены телефонам, гаджетам, почте, банковским карточкам. Мы перекидываем деньги с карточки на карточку, с карточки на телефон. И совершаем эти действия, не задумываясь. Это вошло в нашу повседневную жизнь. Но раз телефон работает, то есть и способы его контроля. Я помню, когда еще сам был следователем, что мы тратили уйму времени, чтобы доказать, что эти двое людей знакомы. А сейчас открыл WhatsApp, и там видно — 300 сообщений друг с другом. Вот он тебе на Пасху прислал: «Христос воскрес». И сейчас много доказательств в электронном виде стали более доступны для сотрудников оперативных служб. Они свободны собирать доказательства таким образом.
А суд принимает эти доказательства?
В.Г.: Конечно. Они зачастую происходят в рамках оперативно-розыскных мероприятий. Мы же все привыкли к удобствам — перестали встречаться друг с другом, звоним по телефону, кидаем документы с WhatsApp в Telegram, а оттуда на почту. За небольшой промежуток времени какой-либо документ может обойти десяток телефонов. С точки зрения оперативно-розыскной деятельности это получение оперативных доказательств, причастности. А потом уже следователи получили возможность реализации этих доказательств с точки зрения научно-технического прогресса. Раньше мы о генетической экспертизе говорили как о таком нечто. Сейчас же это повседневность — телевизор с утра до вечера показывает. А есть еще масса криминалистических экспертиз, которые раньше нам и не снились, а сейчас они проводятся. Научно-технический прогресс шагнул не только в нашу жизнь. Это же везде такой прогресс. И с точки зрения получения объективных доказательств виновности он тоже проявляется.
«Большой брат» за нами наблюдает, я так понимаю?
В.Г.: Ну, ничего не могу сказать про «Большого брата». Какое-то время, я думаю, это будет продолжаться. Но в последующем, когда вновь пришедшие чиновники, приставы, сотрудники полиции, понимая, что любая их противоправная деятельность будет пресечена, будут более добропорядочными. Они будут отказываться от взяток.
Значит, их будет вести страх все-таки?
В.Г.: Ну ведь Уголовный кодекс — это фактически кодекс о страхе. Мы же прекрасно понимаем, что пожизненное лишение свободы должно отталкивать 99 процентов населения от совершения убийств, от совершения насильственных действий в отношении детей. И оно же отталкивает эти 99 процентов.
Я надеюсь, 99,9 процента все-таки.
В.Г.: Ну, я не знаю статистику. Но в основном, да. Сейчас же в принципе убийства как таковые изжиты. И, насколько я читал статистику МВД республики, мы находимся на уровне 1973 года или даже раньше. Бытовые убийства, конечно, никуда не денешь — выпили, кто-то чего-то не поделил, это никуда не денешь. Но все остальное — заказные убийства, из мести, ведь их практически нет, они изжиты. Соответственно, уголовный закон работает. Люди понимают, что их найдут и накажут.
Принцип неотвратимости действует?
В.Г.: Неотвратимость, да. Соответственно, наркотики — закон ужесточали, и не только в рамках санкций. Возможное минимальное количество наркотиков тоже снижали и свели практически до пыли. Это же тоже имеет свое действие — наркотиков стало достаточно мало. Если раньше мы частенько встречались с потребляющими людьми, в том числе и клиенты приходили, которые не могли поговорить, не употребив чего-нибудь. Сейчас же мы не видим шприцов в подъездах в огромном количестве. Да, сотрудники соответствующих служб говорят, что есть синтетические наркотики, таблетки, но все равно. Спайсы же долго были, но их запретили, усилили ответственность. Их ведь тоже нет.
А вы давно были в ночных клубах, в подобных местах?
В.Г.: Давно, честно говоря. Точнее, когда я был в том возрасте, когда в них ходят, то их нигде еще не было. А потом, когда они открылись, у меня не было времени в них ходить.
Ребята, которые туда ходят, рассказывают о рассыпанных порошках в туалете и так далее. Так они есть по полной программе. И дай бог, чтобы наказание было еще жестче и жестче.
В.Г.: Согласен.
Я понимаю, почему вы наркотиками не занимаетесь. А вообще вот вы говорите — технический прогресс. Не боитесь остаться без работы? Потому что следователи на техническом и технологическом уровне настолько четко и грамотно собирают доказательства виновности, затрудняют вам работу. Как защищать-то будете?
В.Г.: На самом деле самый страшный сон адвоката — остаться без работы. И без технического прогресса, и с техническим прогрессом — это самый страшный сон. Мы ведь не боремся с техническим прогрессом. Мы не можем придать анафеме технический прогресс, запретить его. В любом случае мы — юристы. Ведь дело не в том, как технически провести какие-то оперативные мероприятия. Они должны быть сделаны законно. Их нужно закон реализовать, их нужно следственно законно реализовать. В любом случае, научно-технический прогресс не победит юриспруденцию, как таковую.
Как и право на защиту.
В.Г.: И право на защиту. Даже у самого виноватого человека всего возникают вопросы. Ведь санкции наших статей, например «мошенничество» ч. 4, предполагает наказание от 0 до 10 лет. И человек, во всем признавшийся, может получить и 4 года, и 9 лет, например. И наоборот — сопротивляющийся человек может получить те же 4 года. То есть компромисс этого наказания зачастую исходит из того, как сам подсудимый строит свою защиту. Поэтому прогресс и наша работа — вещи параллельные.
Как вы относитесь к знаменитому киношному выражению Жеглова «Вор должен сидеть в тюрьме»?
В.Г.: Абсолютно положительно. Сценарий писал умный человек.
Сейчас все чаще начинают не в СИЗО сажать, а давать домашний арест? Это что, какое-то демократическое достижение? Это более гуманное отношение к человеку со стороны репрессивных структур?
В.Г.: По задумке законодателя, это более гуманное отношение к человеку. Во-вторых, это возможность разнообразить меры пресечения. У нас же была подписка, залог и следственный изолятор. Залог у нас не любят — это надо принимать деньги, сдавать их на депозит, потом возвращать. Это связано с излишними телодвижениями, поэтому фактически использовали две меры — подписка и следственный изолятор. Когда вносили домашний арест в список мер пресечения, это было демократично.
Но сейчас у меня складывается впечатление, что домашний арест стал использоваться как разменная монета, возвращаясь к нашему разговору о признании. Например, тот же сотрудник полиции с шестью миллионами рублей вину признал. Следователь просит домашний арест. Куда уж вроде бы одиозней преступление — огромная сумма, взятка, есть передача денег, контроль ФСБ, все зафиксировано. Плюс он — начальник отдела в республиканской полиции. То есть этот человек действительно может воспрепятствовать в расследовании дела. И тут домашний арест. А почему? Вину признал. А те, кто не признают вину, зачастую сидят в СИЗО. Раз ты не хочешь признавать, то сиди там. Я считаю, что по такому принципу меры пресечения избираться не должны.
У нас на этой неделе появилась новая мера пресечения — ограничение в совершении каких-либо действий. То есть еще более мягкая мера, чем домашний арест. Ну, могут запретить к соседу ходить или могут запретить посещать ночные клубы.
Есть же такая мера, как запрет подходить к кому-то на расстояние 20 метров.
В.Г.: Это пока еще звучит как запрет совершения каких-либо действий. Но я думаю, если толковать расширенно, то может быть и так.
Это новый рычаг для судей или все-таки человеколюбие?
В.Г.: Человеколюбие. Это середина между подпиской о не выезде, по которой ты ходишь к следователю и больше никому не интересен. Что ты при этом делаешь, вопрос второй. А вот когда законодатель вложил запрет определенных действий, то тебя уже будет контролировать ФСИН, которая будет следить, не подошел ли ты туда, не заходил ли ты сюда, не звонил ли ты. Разнообразие повлечет некий демократизм и человеколюбие.
Мы побеседовали по многим вопросам, было интересно. Спасибо за юридический ликбез, я думаю, людям будет интересно послушать о многих вещах, о которых вы говорили. Ну и хорошо бы не попадать к вам по вашему прямому профессиональному назначению.
В.Г.: Согласен.
Спасибо за интервью.
Нет комментариев-