Наша беседа в кабинете Ильгама абый на втором этаже филармонии шла довольно долго, пока не стемнело за большими окнами. Однако лишь полчаса из этого времени удалось посвятить самому интервью, остальное время у нас отнимали бесконечные звонки и посетители – всем надо срочно поговорить, решать вопросы, в том числе связанные с юбилеем.
Ильгам абый каждого выслушивает – терпеливо, внимательно. Буквально каждый звонок начинается с того, что на другом конце провода осведомляются, как себя чувствует Ильгам абый, как у него дела, и он каждому спокойно отвечает. И эти разговоры почти всегда заканчиваются словами: «Хорошо, сделаем, ладно». После очередного такого звонка он полушутя, в то же время с проскользнувшим в голосе укором вздохнул: «Хоть бы кто сказал – на, возьми. Нет, всем нужна помощь». И Ильгам абый помогает. Видимо, стоит людям почувствовать, что ты никогда не откажешь, что последнее готов отдать, и уже от просьб не отбиться.
А Ильгам абый говорит: «Иногда просто платочек маленький подарю – так приятно на душе становится. Вот только не все этого понимают, воспринимают это как чудачество».
– Ильгам абый, что вы чувствуете перед своим большим праздником, о чем думаете сейчас?
– Что эти дни рождения, юбилеи для человека, который вообще сожалеет, что появился на этом свете? В своей жизни я никогда не отмечал дни рождения, можно сказать, даже и не знал, когда он у меня. Даже не думал об этом. Дни рождения – это для тех, кто влюблен в себя, вот они собирают публику и наслаждаются, слушая комплименты в свой адрес. Они не понимают, что эти восхваления – формальные, просто чтобы ему было приятно. Если человек умный, он и так знает, на что способен.
Перед 50-летием бывший секретарь обкома Раис Беляев буквально кулаком по столу бил: «Нет, проведем!» В этом году 60-летний юбилей тоже не по своему желанию, только потому, что общественность взялась. Я сказал: «Делайте что хотите, если все сделаете сами – проводите». Ну зачем он нужен, этот день рождения, нам, выросшим в притеснениях, как «семья врага народа», сиротам, вдоволь испытавшим нищету и голод?
До 14 лет я не фотографировался. Гарай Рахим как-то нашел мое фото в седьмом классе. У меня этого фото и нет. Может, и было бы – видимо, купить не было денег. Посмотрел на фото – так и не понял, где там я сам. Один, что стоит с краю, вроде похож на меня… Ну сказал себе – наверное, этот.
– Вы говорите, что жалеете, что родились на свет. Очень горько слышать это от такого великого человека, как вы, до слез…
– Есть на это причины. Вся моя творческая жизнь посвящена тому, чтобы татары сохранились как татарский народ, чтобы пробудить национальные чувства. Приходилось не просто петь об этом, но и объяснять на словах. Мне, конечно, иногда доставалось, вызывали «туда». Не в сам КГБ, а в номер гостиницы. Угрожали: «Хочешь отправиться за отцом?»
Мой папа был кузнецом в деревне. Когда мне было 2 года, его забрали. Всегда терзало душу, что я отца и не видел, не знал, был лишен отцовского воспитания. После десятого класса поступил в училище, на обратном пути домой зашел в военкомат сняться с учета. А там наорали на меня: «Сегодня же отправляешься в армию, никакой учебы!» Я попытался возразить, ответ был в том же тоне: “За отцом хочешь идти, что ли?” Вот тогда я, приехавший с какими-то светлыми надеждами, впервые испытал такой эмоциональный шок – в глазах потемнело, и я потерял сознание. В молодости и так бываешь восприимчивым, к тому же детство, прошедшее в лишениях…
– Вам жаль, что судьба с вами так обошлась?
– О-о, что ты! Обидно, до боли! В школе в сочинениях всегда писал: «Буду учителем», потому что можно было сыпать всякими забавными словами «буду воспитывать молодое поколение в коммунистическом духе». После десятого класса я сначала поехал в Елабугу поступать в пединститут. Был очень способным к математике, первым в классе решал задачи. И на вступительном экзамене задание выполнил раньше всех, придраться не к чему, но меня все равно не взяли. Оказалось, пришло распоряжение не брать меня. Хотя взяли даже тех, кто и не представлял, что такое тригонометрия…
– По сути, вы ведь бесценный для нашего народа человек. Мне кажется, в другой стране человек вашего уровня не может вот так сетовать на судьбу – их положение, конечно, совсем другое. Я не имею в виду материальное богатство…
– Вот сколько я прожил – еще не успел пожить в свое удовольствие, счастливой жизни я и не видел. Сорок лет посвятить нации, а в конце остаться как у разбитого корыта – где тут счастье? Ордена и медали – груда металлолома, почетные грамоты – мусор, почетные звания – ничто, ноль. Сейчас даже тот, кто 25 лет отсидел в тюрьме и поработал два-три месяца, получает ту же пенсию, что и я. Что это за несправедливость? Как на такое государство будешь смотреть с надеждой? Вот все это очень оскорбляет. В газетах пишут, что надо помогать, но толку нет. Не знаю, руководители правительства эти газеты не читают или читают и притворяются, что не знают?
В жизни ни разу не получал путевки в дом отдыха. Только в позапрошлом году, после того как написали письмо Шаймиеву, дали путевку в санаторий «Казанский». А я в течение сорока лет через день выходил на сцену и пел на официальных концертах бесплатно. Болеть было нельзя. За сорок лет даже три копейки больничного не получал.
– Ильгам абый, политика вас до сих пор интересует?
– Был моложе, очень интересовала, особенно в вопросах национальных. Читал труды Ленина, Маркса, Сталина, Энгельса и рассказывал со сцены те части, что касаются национальных вопросов. Сейчас понял, что политика – абсолютно бесполезная вещь.
– Поработали бы хотя бы один день президентом?
– Нет, у меня не получится. Все же пришедших с просьбой не отправлял бы с пустыми руками…
– Какой была ваша мама? Как она относилась к тому, что вы стали певцом?
– Мама умерла в 88 лет. Ведь самому младшему из шести ее детей – мне, и тому уже 60 лет. Моя учеба в консерватории, то, что я стал артистом, пел, для нее не стало чем-то новым или неожиданным. Она восприняла это как привычное течение жизни, что так и должно быть. Сколько себя помню – я пою.
У мамы был очень красивый голос, мы больше вдвоем пели. С малых лет мы занимались плетением лаптей. Надо было платить налог, а мы как семья осужденного были обязаны платить в двойном размере. И вот мы день и ночь плели эти лапти. Иногда маму тоже забирали, и мы оставались круглыми сиротами. Не было никого, чтобы пожалеть, утешить. Было ощущение, что твоя жизнь ничего не стоит, – вот умрешь, никто не удивится, закопают в землю, и все.
Лапти у меня получались хорошие, и я всегда пел, пока работал. Но домашним не нравилось, что я пою, они мне запрещали. Говорили, что это я своим пением привел в дом беду, что папу забрали именно после того, как я родился. Особенно старшего брата раздражало мое пение, он не выдерживал – стучал мне по голове колодкой.
Помню, как пел, пританцовывая. В деревню приезжали артисты с концертами, агитбригады, но люди после концерта всегда просили «Пусть Ильгам поет». Однажды в первом классе я выступал на новогодней елке. После праздника друзья-мальчишки мне сказали, что их мамы во время моего пения безостановочно плакали. Мне стало так стыдно, я готов был провалиться сквозь землю. Чувствовал себя таким виноватым, будто совершил преступление. Только потом понял, что, оказывается, заставлять людей плакать – это не всегда плохо, так они облегчают свое горе, снимается напряжение. Мама не любила четыре вещи: советскую власть, колхоз, коммунистов и Сталина.
– А песни где брали, ведь в то время радио и телевизоров не было?
– Когда приезжали артисты, я запоминал их песни с первого раза и на второй день уже пел. В наши времена в каждой местности были свои, присущие ей песни. А сейчас самодеятельные артисты на местах делают то же, что профессиональные: что видят по телевизору, слышат по радио. Слово «самодеятельный» ведь состоит из двух корней – «сам» и «деятель». У этих – сами есть, а деятельности нет. Вдобавок повторяют ошибки профессионалов. Песни «Рамай», «Тан», мелодия «Дулкын» появились в нашей местности и разошлись в народе. У нынешних артистов нет собственного лица, у них и песни, и поведение на сцене одинаковое – не отличишь, как инкубаторные цыплята.
– В вашем репертуаре есть такие известные песни, как «Син сазынны уйнадын», «Хаман истэ», «Очрашу». Люди думают, что они народные, и не многие, наверное, знают, что написали вы их сами. Сейчас такой скромности не встретишь – иногда не стесняются даже присвоить авторство.
– Чтобы написать песню, недостаточно просто захотеть – дай-ка напишу. Песня должна родиться сама, должна беспокоить – я готова, напиши меня. Я свои песни предпочитал объявлять народными, таких песен довольно много. С Сарой Садыковой вместе писали мелодии к песням. Она сама была не очень грамотной. Я ей редактировал ноты, совершенствовал, она ходила за мной: «Дай переписать, дай переписать!»
Когда отдал текст песни «Яшьлегемэ кире кайтыр идем» («Вернулся бы в свою молодость») Рустему Яхину, он сказал: «Нет, нет, не надо, по молодости и не тоскую, и возвращаться не желаю». Так как много работал с композиторами, я мог объяснить то, что мне хотелось бы услышать в песне. Мансур Музафаров, Александр Ключарев писали очень оперативно. В день полета Гагарина в космос за короткое время была написана песня «Галэм лачыны» («Сокол космоса»). На радио ждали, дежурили.
Помню, на 40-летие Татарстана оперативно была создана песня «Туган җирем – Татарстан». Сейчас эта традиция писать песню к какому-то событию исчезла. Тематики одинаковые, любовь, и там тоже отнюдь не глубокие философские тексты. Нет песен на общественные, социальные, политические темы.
– Исполнителей народных песен осталось совсем мало, по пальцам пересчитать. Не переживаете, что исполненные вами народные песни останутся музейным экспонатом?
– Как же не переживать! Знаменитая французская певица Эдит Пиаф сказала: «Певцов много, вы мне дайте личность!» А чтобы быть личностью, нужны свое истинное лицо, свое настоящее творческое лицо, свой голос, свой путь, способность вести за собой других. У нас есть популярные певцы, но таких, чтобы о нем сказать «вот этот будет звучать в будущем», – таких нет. Это заразная болезнь – принимать это за искусство. А самое горькое – неумение отличать плохое от хорошего. Правда, это не всем дано. Аплодисменты принимают за успех, популярность.
Я после песни «Оченче кон тоташ кар ява» всегда с боязнью ожидаю реакции публики – лишь бы не хлопали. Разве трагедии можно аплодировать? Как-то в Уфе после окончания песни народ сидит тихо-тихо, зал погрузился в молчание, а я радуюсь – значит, добился чего хотел!
– Ильгам абый, кто ваш любимый исполнитель?
– В студенческие времена пели вместе с Гульсум Сулеймановой. Ее голос с детства мне запомнился. Она была очень скромным, нравственным человеком. Своей работой, творчеством всегда была мне примером. Рашит Вагапов был из тех, чьи выступления я ждал. Тогда еще и что-то вроде сенсации случилось – разошлась весть, что Рашит Вагапов меня застрелил. Люди стали писать на радио, на место учебы. То и дело начинали ходить слухи, что я повесился, меня застрелили, – и это повторялось миллион раз.
Как-то звонят в Сибирь: «Ты разве живой?» Оказалось, кто-то в Казани распускает слухи, что я умер, да еще клянется: «Сами видели, сами похоронили». Приехал – на улицу выйти не могу: «Ты живой, что ли?» Решил, что надо показаться по телевидению. Народ и тогда не верит: «Это не он сам, просто запись». Начал делать концерты в клубах. Зритель валит – не песни слушать, а увидеть, что я жив. В конце концерта обычно покидаю сцену со словами «Донья хэлен белеп булмый, сау булыгыз, туганнар!» («Что будет в будущем – угадать нельзя, прощайте, родные» – строчка из народной песни. – Ред.).
– Скажите, а есть у вас праздник, который вы любите больше всех, ждете его?
– Приход весны во мне пробуждает надежду. Смена природы, начало весны – само по себе большой праздник. А что меня больше всего печалит – августовское солнце. Оно бывает такое побледневшее, жалкое, даже сердце обрывается, впадаешь в какое-то уныние, хочется плакать…
– Ильгам абый, печаль, грусть – в вашей природе. Знать бы, что вам дает силы, вдохновение, чтобы петь?
– Песня – вот источник жизни для меня! Поешь на сцене – значит живешь. Спустился со сцены – пустота, ты уже все, что у тебя есть, отдал. Вот я сейчас все жаловался на судьбу. Но по прошлому все равно скучаешь.
Сегодня видел сразу несколько снов: маму, детство, молодость. Трудности, тяжелые времена остались в молодости. Очень тоскую, это ведь молодость. Приход старости чувствуешь так: ты уже начинаешь оглядываться назад, больше думаешь о прошлом… Но все же в человеке должно быть стремление к чему-то…
…«нереализованных надежд больше»…
…«несделанного – море»…
…«сколько еще ненаписанных песен»…
Нет комментариев-