Альберт Минусагитович, здравствуйте. Спасибо, что нашли время и пришли к нам на передачу.
Здравствуйте, очень приятно.
В канун главного женского праздника мы, наверно, будем говорить о самом главном — о женском здоровье. К сожалению, новообразования остаются одной из главных причин смертности населения как в Татарстане, так и в стране. Какова статистика смертности онкобольных? Какая сейчас динамика?
Говоря о статистике, нужно понимать, что смертность идет в связке с заболеваемостью. Если отследить тенденцию заболеваемости за последние 10 лет, то она увеличивается. Если в 2010 году по Татарстану было порядка 1500 случаев, то в 2019-м это уже почти 1900 случаев. Прирост за 10 лет произошел в районе 30%. Среднегодовой темп прироста почти 3%.
Это статистика по раку молочной железы?
Да. Рак молочной железы занимает первое место в структуре онкозаболеваний у женщин. Это 20% среди всех онкозаболеваний у женщин. По причинам смертности рак молочной железы стоит уже на пятом месте. Если посмотреть статистику смертности от рака, то она уменьшается. Убыль за последние 10 лет — 10%. Наблюдается динамика, когда накапливаются пациенты, которые живут долго, несмотря на то что они заболели раком молочной железы. Они живут дольше, и это говорит о том, что мы стали лучше диагностировать, стали лучше лечить. Не только мы, а вся мировая медицина в целом. Выходит огромное количество новых лекарств, которые позволяют лечить тех женщин, которые раньше считались неизлечимыми и которые были обречены.
Если раньше мы говорили о пятилетней выживаемости, то теперь уже говорим и про десяти-, и пятнадцатилетнюю выживаемость. Накоплена статистика, что женщины живут нормально, без признаков болезни.
Это зависит от стадии, на которой обратилась женщина?
Обычно да, зависит от стадии. Но сейчас все меняется, и сейчас говорят не столько про стадию, сколько про прогностические маркеры. Это очень узкая специальность. Иногда бывает, что люди с первой стадией, но с плохим подтипом рака молочной железы живут хуже, чем женщины с хорошим подтипом рака молочной железы с четвертой стадией. Это зависит от ряда очень узких и специфичных параметров.
Но, тем не менее, когда говорят: «У меня третья стадия, я умираю», — не всегда это работает. Во многом зависит от того, какой у нас потенциал по лекарствам есть. Сейчас наряду со статистикой по стадиям все больше превалирует классификация по молекулярным подтипам. Изучается генный состав опухоли, рецепторный.
Сейчас говорят о том, что онкозаболевания «молодеют». С чем это связано?
Статистика увеличивается, но пропорционально во всех группах. На самом деле резкое увеличение происходит в возрастной группе 45-50 лет, пик достигается в 65 лет. И дальше идет на спад, и к 75 годам заболеваемость раком молочной железы снижается.
На самом деле этиология рака, в том числе и молочной железы, не изучена. Можно говорить о том, что существуют определенные факторы риска, на которые имеет смысл обращать внимание. В интернете существует целый калькулятор, где можно ввести свои данные и получить информацию о том, какой у человека риск заболеть раком молочной железы в течение последующих пяти лет или в течение жизни и как он сопоставим с общепопуляционными рисками.
Есть более тонкие калькуляторы, в которые вводить свои данные нужно вместе с врачом. Которые еще и могут показать, есть ли необходимость генетического тестирования, если кто-то из родственников болел раком молочной железы.
Нужно сказать, что рак — это всегда генетическое заболевание, но не всегда наследственное. Наследственных раков не так много. Наследственные раки составляют примерно 10% среди общей популяции пациентов.
А образ жизни влияет на риск заболеваемости?
Да, но он не играет решающего значения. Есть факторы, на которые мы не можем повлиять, и это связано прежде всего с генетическими предрасположенностями. Ожирение, низкая физическая активность, употребление алкоголя, курение — это факторы, на которые мы можем повлиять.
А экология?
Для рака молочной железы имеют значение эстрогены. И надо сказать, что эстрогены есть везде. Когда увеличивается количество потребляемых таблеток с целью деторождения, или заместительная гормонотерапия, или то, что используется в пищевой промышленности. Это не значит, что мы что-то выпили или съели и это все ушло, это попадает в конечном итоге в воду, которую мы затем начинаем пить.
В Египте была ситуация, когда мальчики подросткового возраста начали страдать от ожирения по женскому типу. Стали выяснять, в чем дело, и выяснилось, что в производстве еды использовались эстрогены, которые в огромном количестве содержались в питьевой воде, и за счет того, что эту воду употребляли мальчики, они начали заболевать ожирением по женскому типу.
В вашей практике за последние годы сколько лет было самой молодой пациентке?
Четырнадцать лет. Но это скорее казуистика. Это была девочка, которую мы не лечили в силу того, что мы не занимаемся детьми. Москва отказалась ее лечить в силу того, что у них не было достаточно большого опыта. Девочка получала химиотерапию в Англии, оперировалась в Москве, но, к сожалению, как сейчас она живет, я не знаю. Но это очень редко. Основная возрастная категория — это 40+.
У нас в стране профилактика не работает. Это во многих других странах при устройстве на работу ты должен пройти всех врачей.
Они поэтому и идут, потому что не смогут устроиться на работу. Ни один человек добровольно не пойдет в больницу, потому что это насилие над личностью. Должны быть какие-то меры, которые заставят человека туда пойти.
А какой может быть еще более мощный толчок, чем страх заболеть смертельной болезнью?
На самом деле люди делятся на несколько категорий: есть часть, которая паникует без повода и при малейших изменениях бежит в больницу, начинает мучить врачей и самих себя в желании найти что-то. А есть те, кто даже найдя что-то и понимая, что это что-то серьезное, ждут, когда это пройдет само.
Должен быть такой уровень самосознания, чтобы человек пошел и сам обратился к врачу. В этом плане диспансеризация очень помогает, когда людей информируют о том, что они могут пойти. Люди, сталкиваясь и находя у себя какую-то проблему, не понимают, что они больны. Они считают себя здоровыми и надеются на то, что у них все пройдет.
Маммографический скрининг в диспансеризации направлен на то, что приходят абсолютно здоровые люди, проходят его и им объясняют, с какой периодичностью это надо делать. И это позволяет найти такие формы рака, которые на клиническом уровне себя еще не проявили. То есть женщина считает себя здоровой, но у нее такая форма, что она ее еще не видит.
Это напрямую связано с увеличением количества выявляемых пациентов?
В том числе может быть и с этим. На сегодня больших форм рака на скрининге, как правило, не находят. У нас очень сильно сдвинулась выявляемость ранних стадий рака благодаря скринингу. И вот таких форм, которые были раньше, — огромные распадающиеся опухоли, — таких все меньше и меньше, но они встречаются.
А где такие пациенты встречаются? В отдаленных районах?
Вне зависимости. Сказать, что это проблема только сельской местности, — нет.
Достаточно ли эффективна сейчас система по информированию населения об онкозаболеваниях? Нужно ли ее еще каким-нибудь способом активизировать? Например, проводятся выездные кампании в торговых центрах.
Информация нужна определенная. То, что проводится в торговых центрах, несколько неправильно. Нужно смещать акценты в сторону информирования, а не то, что это бесплатный профилактический осмотр. К сожалению, сформировался такой пул людей, которые приходят в торговый центр на эти акции и говорят: «Я каждый год прихожу сюда на бесплатную диагностику». Это неправильно, это не работает. Не может быть в торговом центре оказана полноценная медицинская помощь.
Гораздо ценнее — это лекции, которые в тех же торговых центрах проводятся, по профилактике, по факторам риска, по самообследованию. Доступные людям вещи, а не так, что я пойду в торговый центр, покажу свою грудь и вдруг что-то найдут.
Маммографический скрининг необходимо делать в больнице со специальной техникой, который будут смотреть специалисты. У нас в скрининговом центре работают люди, которые сидят и смотрят только маммограммы. Они больше ничего не смотрят, они специалисты очень узкого профиля. У них настолько наметан глаз, что они находят какие-то единичные вещи, которые вообще еще не видно и которые могут косвенно свидетельствовать о начале рака молочной железы. И они говорят, что нужно прооперировать и этот очаг убрать, потому что теоретически здесь может оказаться рак. Это специалисты высокого класса.
Как было выстроено оказание помощи пациентам в период пандемии?
Прошлый год был очень скомканным, но это своего рода опыт — поработать в достаточно экстремальных условиях. Это было интересно. Надо сказать, что интересно прежде всего то, как все врачи в мире сплотились. Самыми первыми с этим столкнулись китайцы, которые устраивали вебинары по всему миру и привлекали врачей, делились своим опытом и объясняли, какие данные они получили, какие лекарства более эффективно работают. Это была всемирная коллаборация.
Что касается нас, мы не закрывались на карантин, мы работали все время, мы работали в плановом режиме. Поток пациентов снизился, в том числе и потому, что люди сами боялись.
В 2019 году количество выявленных заболеваний было 1900, в 2020 году — 1600. Я думаю, что в этот и в следующий год волна нас накроет. В нашем центре мы логистические потоки выстроили так, чтобы пациенты не смешивались. Поэтому мы достаточно легко вошли в эту ситуацию. Наше отделение ни разу не закрывалось на карантин в связи с выявлением случаев коронавируса.
Раньше вы часто посещали различные симпозиумы?
Ездили, часто ездили. Это действительно огромный опыт. Разумная медицина у нас начинает становиться только сейчас. Только сейчас у нас начинают появляться общероссийские стандарты. А в Европе уже давно работают по стандартам. Когда мы в первый раз увидели, как они работают, мы получили фору лет на двадцать вперед по сравнению с остальными центрами. Мы достаточно на высоком и хорошем уровне работаем.
У нас в больнице создан замкнутый цикл — мы можем лечить пациентов от момента диагностики до момента реабилитации. У нас есть химиотерапия, хирургия, мы делаем все операции, которые есть в мире.
Почему богатые пациенты едут в другие страны? Они не доверяют вам или там качество объективно лучше?
Они едут за комфортом, прежде всего. Потому что там есть возможность сделать комфортные условия. В Берлине есть клиники, которые говорят: «Мы можем закрыть весь этаж под русских пациентов». Они могут организовать офис, могут организовать пятикомнатную палату, где человек сможет работать и где могут жить родственники. У нас, к сожалению, такого уровня комфорта нет.
У нас для богатого человека никто отделение не закроет?
Мы не сможем, чисто технически. Чтобы это сработало так, как это работает там.
А качество диагностики и операций? Лекарственное обеспечение?
Сейчас же глобализация. Сейчас нет такого, что есть волшебная таблетка в Америке и у нас ее нет. Фирмы настроены выводить на мировой рынок целиком. Пул пациентов, которые подбираются, достаточно узок, а производство лекарств дорогая история. Ежегодно на разработку пускаются тысячи новых молекул. Проходят разные стадии клинических испытаний — в среднем проходит 15 лет до появления препарата на рынке. И, конечно, это нужно окупать.
И поэтому Россия интересна как рынок сбыта?
Все страны интересны. Но мы еще и принимаем участие в международных клинических исследованиях. Мы живем в век доказательной медицины. Сейчас делаются клинические исследования и апробируются препараты на тысячах людей по всему миру. И мы принимаем участие в этих исследованиях, и на момент выхода препарата мы уже знаем, как он работает, какому пулу пациентов он помогает, какие побочные эффекты у него есть.
А в плане мастерства хирургии — на каком уровне наши врачи?
Очень долго проблема заключалась в том, что у нас не было биопсии сторожевых лимфоузлов. Нет препарата, который производился бы в России. И в прошлом году он появился. Наша администрация его очень оперативно закупила. Это было то, чего мы не делали до сегодняшнего дня.
При раке молочной железы вмешательство делится на вмешательство на самой молочной железе и на лимфоузлах. Если раньше мы убирали все лимфоузлы и потом пациенты сталкивались с рядом осложнений, как нарушение функции руки и, возможно, отек руки, то эта процедура позволяет селективно выбрать лимфоузлы, и если в этих лимфоузлах нет метастазов, то с вероятностью 90% мы можем говорить, что в остальных лимфоузлах метастазов нет и мы их можем оставить на месте. И пациенты потом не страдают от осложнений, а живут полноценной жизнью.
Самое главное сейчас, что существует комплексный подход и преемственность. Пациент попадает на диагностику, проводится консилиум, коллегиально принимается решение о тактике лечения, пациент оперируется, подвергается лекарственному лечению, лучевой терапии и уходит на реабилитацию. Не только физическую, но и психологическую, если в том есть необходимость.
Благодаря этому замкнутому циклу у нас нет необходимости отправлять пациентов на сторону, потому что мы все можем сделать у нас.
Даже в Москву?
Даже. Мы никогда не были хуже Москвы.
Сколько операций вы сделали в 2020 году?
Через наше отделение прошло порядка 3 тысяч пациентов за год. Это и диагностические процедуры. Порядка 2,5 тыс. операций мы сделали, это и злокачественные, и доброкачественные патологии вместе.
Самое сложное не сделать операцию, самое сложное — общаться с пациентом и объяснить ему, что происходит. Молочная железа лечится достаточно хорошо, и у нас достаточно оптимистичные пациенты. Существуют стадии принятия болезни, когда пациент приходит: у него сначала фаза агрессии, фаза разочарования, недоверия. Отсюда берутся и жалобы необоснованные — пациент просто раздражен, ему все не нравится.
И самое главное, что пациент приходит с готовым рецептом. Когда интернет доступен, информации много, и много информации непроверенной, пациенты читают, ищут альтернативные пути. Это во всех странах.
У вас были такие пациенты, которые сами говорили, где и как их нужно прооперировать?
Приходят регулярно. Ты пытаешься все разложить по полкам, рассказываешь, как будет лучше. Сейчас ушло в прошлое, когда врач говорил конкретно, что нужно сделать. Сейчас все обсуждается с пациенткой. Мы рассказываем, что мы можем предложить и какие будут последствия, и предлагаем выбрать.
Получается, что вы разделяете ответственность с пациентом, не всегда адекватным?
Конечно, разделяем. Есть границы, где пациент может выбирать и где не может. Есть вещи, когда мы четко говорим, что в этом случае мы можем сделать только такую операцию и никакую другую.
А претензии вам потом предъявляют?
Жалобы бывают всегда. В большинстве случаев это моменты, насколько тебе удалось адекватно пообщаться с пациентом. Последний вопрос, который задает пациент, уже держась за ручку двери, — это самый важный вопрос, на который обязательно нужно ответить. Потому что он уходит неудовлетворенный разговором. Или когда пациент говорит, что хочет задать «глупый» вопрос, — глупых вопросов не бывает. Вопросы надо задавать любые. За самым глупым вопросом может скрываться очень много смысла.
Иногда просто недопонимание. Все мы люди, и врачи тоже люди, и бывают моменты, когда просто характерами не сошлись. Всякое бывает.
Есть еще очень важный для женщин эстетический момент. У женщины возникает вопрос: как так, у меня отнимут грудь? Как эта ситуация решается?
Мы можем делать всё. Мы можем делать органосохранную операцию, когда убирается опухоль и лимфоузлы, если есть необходимость, грудь остается. Если нет возможности сделать это, делаем ряд онкопластических операций. Это когда элементы пластической хирургии делаются чисто для эстетики, может быть даже улучшить внешний вид молочной железы. Это делается все вместе — мы одним этапом решаем хирургическую и эстетическую проблемы.
Если нет возможности сохранить грудь и пациентка не хочет от нас уйти без груди, мы можем сделать реконструкцию: можем поставить силиконовый имплант, можем сделать собственные ткани — это тоже все обсуждается. У нас порядка 150 операций с хорошим результатом по пересадке кожи и кожно-жировых лоскутов.
Несколько лет назад появилась проблема с силиконовыми имплантами, когда стали говорить о том, что импланты могут являться причиной развития клеточной лимфомы. Во-первых, мы сразу поменяли силиконовые импланты на полиуретановые. Мы очень быстро переключились на импланты с меньшим количеством побочных эффектов. Сейчас тренд на собственные ткани. Но не всегда есть техническая возможность.
А как вы относитесь к тому, когда у женщины нет показаний, ей просто не нравится грудь и она хочет ее переделать?
Понятно, когда это медийные люди, для которых внешность важна. Те же модели — понятно, что если девушка худая, у нее не может быть большой груди, а иногда это надо. Тело — это ее работа, она зарабатывает себе этим на жизнь.
Другое дело, когда приходят люди, которые, насмотревшись Instagram или наслушавшись разговоров, идут и говорят, что тоже хотят, а объяснить это не могут. Это стало очень доступно. И по количеству предложений на рынке сегодня. Иногда бездумно люди идут.
Вы этим не занимаетесь?
Нет, мы занимаемся только реконструкцией. Мы можем делать какие-то эстетические моменты у пациентов для того, чтобы восстановить симметрию с той молочной железой, которую мы восстановили. Мы можем сделать это за одну операцию, если пациентка согласна.
А к вам жертвы подобных вещей приходят? Когда что-то сделали не так или развилась болезнь.
Существует реестр, в том числе в России, куда вносятся все пациенты. От этого не застрахован никто, и это не зависит от того, хорошо или плохо работает хирург. С учетом того, что конкуренция очень высокая в мире пластических хирургов, то качество проведения вот этих операций достаточно высокое.
Другой вопрос, что это может нравиться или не нравиться. Когда ожидания не совпадают с той действительностью, которую получают. Но это не вина хирурга — просто человек представил себе что-то в голове.
Вы проходили через судебные разбирательства с недовольными пациентами? Сейчас же все в суд бегут при любой ситуации.
Не могут пациенты предъявить иски лично к нам — они предъявляют на клинику. Несколько лет назад у нас были вопросы с нехваткой имплантов. Были определенные финансовые проблемы, изделия достаточно дорогие. Но мы эту проблему решили — количество жалоб сократилось, потому что мы организовали очередь. И пациенты видят, какими они в очереди стоят, и могут ориентировочно понимать, когда у них пройдет операция. Это все открыто.
Это касается вопросов восстановления, когда мы пациентов уже от рака пролечили. Когда пациент у нас приходит первично, мы делаем реконструкцию сразу. Но есть операции, которые требуют второго этапа, — тогда они встают в очередь. Сначала очередь была года полтора, но всех пациентов, которые стоят в очереди в этом году, мы прооперируем в этом году.
Говоря о материальной базе: все ли оборудование соответствует требованиям?
В этом отношении показательны иностранные специалисты. Когда еще можно было, мы им устраивали мастер-классы. И когда они приехали к нам в операционную, они были удивлены тому, какое оборудование у нас стоит. И они говорят, что у них такого нет. А это ведущие иностранные специалисты. И позиция такая, что зачем менять старое, но хорошее на что-то новое, если старое еще работает. У нас оборудованию 3-4 года.
Но ведь прогресс не стоит на месте.
Да, действительно, прогресс на месте не стоит, но мы тоже в тренде.
Какие вы видите перспективы в лечении онкологических заболеваний по вашему направлению? Может, удастся искоренить болезнь?
Это все находится в области футурологии. Наверно, не за хирургией будущее в раке молочной железы, а однозначно за препаратами. Если отследить тенденцию, то раньше была химиотерапия — грубо говоря, это лекарство, которое убивало все быстро делящиеся клетки. У пациентов выпадают волосы, падают лейкоциты, потому что все организмы относятся к быстро делящимся клеткам, в том числе клетки опухоли. И дальше пошла селекция: на опухолевых клетках стали выделяться определенные рецепторы, и к ним стали придумывать лекарства, так получились таргетные препараты. И на сегодняшний день все больше и больше препаратов появляется, которые работают на уровне генов и каких-то рецепторов, которые встречаются при всех опухолях. А теперь есть лекарства, которые создаются для всех злокачественных опухолей целиком.
Последнее достижение — иммунная терапия, которая активирует собственные клетки организма для борьбы с опухолевыми клетками. Основная проблема лечения рака в том, что раковые клетки — это собственные клетки организма.
Почему так легко лечить бактерии? Мы придумали лекарство: оно убивает бактерии, но не убивает клетки. Убивая опухолевые клетки, мы будем убивать клетки организма, и надо найти особенность, почему это произошло, для того чтобы восстановить все это.
Довольны ли вы своей зарплатой? Ваш труд оценен справедливо?
Смотря с чем сравнивать. Если сравнивать с уровнем зарплат врачей, которые работают в Татарстане, то у нас достаточно приличные зарплаты. Поэтому все хорошо.
Какой у вас объем работы за такую зарплату?
Приходится работать столько, сколько есть работы. А за сколько времени ты ее успеваешь сделать, это твои проблемы. Для того чтобы работать хорошо, надо работать сколько надо. И тут нет временных ограничений.
Насколько я знаю, вы принципиально не берете никаких подарков, я уже не говорю о взятках за операции, вы даже цветы не берете. Как вы относитесь к коррупции в здравоохранении, к вознаграждениям?
Это сложная тема. Понимаете, какая существует еще ситуация, есть традиция говорить врачу спасибо, и более того — пациенты народ очень суеверный. И они считают — если не скажут врачу спасибо, все будет не так. Есть еще позиция пациентов, что если я даю врачу деньги, то получу какую-то гарантию со мной в трудные моменты. Есть много психологических моментов.
Получается, что это может развратить врачей? Они могут привыкнуть к такому?
Все мы люди, и у всех реакция может быть разная. Кто-то говорит — мне этого достаточно, кто-то говорит — нет, хочу больше, хочу самолет или остров.
Сталкивались ли вы с ситуацией, когда человек требует деньги за то, чтобы за пациентом ухаживали?
У нас в отделении такого нет. Медсестры относятся ко всем одинаково, не важно, какой у тебя социальный статус. Другой вопрос, что есть пациенты, которые, приходя к нам, говорят, что они хотят особого отношения к себе. Потому что я имею определенный статус и я хочу. Они кричат, ругаются, говорят, что я не буду здесь лежать, потому что люди, которые рядом, недостойны меня.
А вы не можете ввести прайс и сказать им заплатить в кассу больницы?
У нас была такая история, но ничем хорошим это не кончилось. Потоки не должны перекрещиваться, пациенты, которые идут по государственной страховке и идут за деньги, не должны перекрещиваться. Можно создать условия у нас, но это должно быть согласно законодательству, это должен быть отдельный вход и персонал, а также в идеале отдельное здание.
Наверно, VIP-услуги будут востребованы, и они существуют везде. В Германии вы можете прийти в клинику под чужим именем, вы можете не появиться в приемном покое, вы можете зайти через черный вход, и эта услуга оказывается за деньги. Вас могут встретить с самолета на лимузине, если хочешь — пожалуйста, так можно. Тебя заводят через черный вход, все документы оформляются не на твое имя, а через кого-то, и есть люди, которым это важно.
Получается, рядом с государственной больницей должна быть построена частная? Как вы относитесь к частной медицине?
Все упирается в финансы, насколько у нас много денег. Почему такая дорогая медицина в Германии или в Америке и Австралии и такая дешевая у нас? Потому что у нас медицина не самоокупается, поэтому она находится на дотации, в медицине мало денег. А там денег много, и там понимают, что на здоровье можно зарабатывать, — это бизнес.
В Германии люди покупают страховки, которые в среднем стоят 500 евро в месяц. Человек покупает эту страховку, и он понимает, что в государственной клинике лечиться дороже, чем в частной, и сумма его страховки уменьшается. Я помню те времена, когда появился один из препаратов, который назывался «Трастузумаб», только на рынке, он был дорогой, и в Германии с пациентами обсуждали — мы можем начать вам его капать, но ваша сумма страховки уменьшится.
Если поставить адекватный ценник на проводимое лечение для того, чтобы клиника вышла на уровень самоокупаемости без дотаций государства, то она становится неконкурентоспособной. Эти цены будут равны, как в той же Германии.
Сколько бы стоила ваша операция?
В Европейском институте онкологии удаление опухоли биопсии сторожевого лимфоузла стоит 20 тысяч евро.
А если у человека там нет страховки и нет таких денег?
Там нет такого, там есть страховки у всех, пациенты получат медпомощь в любом случае. Это не оплата из твоего кармана.
От того, что у нас медицина бесплатная, это не значит, что за нее никто не платит. У нас есть страховые компании, которым мы по законченному случаю подаем документы, что мы пролечили человека. Мы четко понимаем, сколько стоит этот случай. Даже та же операция по биопсии сторожевого лимфоузла, которая стоит 20 тысяч евро, у нас стоит 130 тысяч рублей. А стоимость препаратов, расходных материалов одинакова по всему миру.
Какой бы вы совет дали женщинам как врач в случае, если у них что-то нашли? Как себя преодолеть и прийти в больницу?
На самом деле на сегодняшний день во всех поликлиниках существует первичный онкокабинет. Достаточно пойти в свою поликлинику и обратиться к терапевту. И какой-то начальный этап диагностики пройдет именно там. И если врач говорит, что у вас есть подозрения на заболевания, то вас отправляют в онкоцентр и там начинается развитие событий. Если пациентка не идет по этому пути, она может прийти в любой частный центр. Маммологов много, и достаточно квалифицированных. Уровень диагностики во всех центрах практически высокий. Поэтому можно смело идти и не бояться.
Другой вопрос, что надо понимать, что надо ходить на маммографию и диспансеризацию, пока у тебя ничего нет. И взять это за правило, что раз в год нужно пройти диспансеризацию и понимать, что со мной все хорошо или если у меня выявится проблема, ее нужно решать.
Я понимаю, почему у нас сложилось настолько фатальное ощущение того, что рак — это неизлечимая болезнь, от которой ты умрешь в ближайшее время. Это идет с тех времен, когда пациентам не говорили, что они болеют раком, а говорили только тогда, когда они начинали умирать. Боялись прежде всего суицидов.
Я поразился, когда в первый раз приехал в Австрию, что они спокойно говорят, что у них рак. Когда я начинал работать, меня учили ни в коем случае этого не делать. А там они это говорят, и пациенты спокойно к этому относятся.
Сегодня мы видим, что с этим можно жить долго. Я думаю, что врачи больше за себя, сообщая диагноз пациенту. Многие пациенты реагируют спокойно и спрашивают, можем ли мы им помочь. Ты говоришь — да и давайте будем делать так.
А как женщины сейчас реагируют на такой диагноз?
Сейчас в первую очередь мы должны говорить женщине и спрашивать, знает ли она, чем болеет. Если пациентка говорит — да, мы спрашиваем, чем, потому что она должна озвучить болезнь, это психологически важно. Если она говорит, что не знает, чем она болеет, я спрашиваю: хотите узнать, чем вы болеете? Если она соглашается, то мы ей рассказываем всё и потом спрашиваем: что из этого мы можем рассказать вашим родственникам? В согласии они вписывают, хотят ли они кому-то это сообщить. И поэтому, когда кто-то приходит и спрашивает, как дела у пациентки, я говорю: подойдите к ней и у нее сами все узнайте, она вам все расскажет.
В итоге нужны обследование и постоянная профилактика?
На самом деле все смещается в сторону профилактики, когда женщине говорят избегать факторов риска. Потому что, заболев, ты становишься хроническим пациентом, дай бог если не будет никаких обострений. Это касается не только рака, но и других болезней. Поэтому нужно есть нормальную еду, заниматься спортом, соблюдать индекс массы тела, не толстеть. Это все приводит к тому, что люди становятся здоровее.
Кто чаще болеет — грустные люди или оптимисты?
Не знаю, статистики нет. Я точно знаю, что есть люди, которые хотят жить, а есть люди, которые говорят, что они хотят жить, а смотришь в глаза и понимаешь, что человек жить не хочет, — эти пациенты прогрессируют, к сожалению, очень быстро. Есть люди легкие, которые легко воспринимают эту проблему, — они живут хорошо.
Нет комментариев-