В 1941 году я как раз перешла на последний курс. Мы сдали экзамены и, следуя университетской традиции, уехали отдыхать на остров Маркиз. Возвращаемся домой шумные, веселые, возбужденные… Садимся в трамвай, к нам подходит женщина: «Вы, наверное, не знаете: война началась!» Всё.
Нам вручили повестки еще до госэкзамена. В 11 утра на крыльце мединститута нам раздали дипломы и пожелали лишь одно – вернуться живыми. Нас отправили в Москву, где нам повезло – Александр Васильевич Вишневский организовал курсы военно-полевой хирургии, и мы три месяца учились на этих курсах. Сам он лекции не читал, а на практике показывал, как поступать с ранеными. После курсов нас отправили на Волховский фронт, в госпиталь, который вышел из окружения. Мы ехали на поезде, там мне и исполнилось 22 года...
Госпиталь был рассчитан на 240 человек в сутки, а будучи в окружении, врачи принимали по 2000 человек. Под бомбежкой медики из госпиталя вывели 1500 раненых. Сколько их дошло – один бог знает. Нас поставили сразу на передовую. Раненых несли на плащ-палатках, шинелях, тех, кто не мог идти, привозили на машинах.
К нам за сутки поступало и три, и пять тысяч раненых. Надо было их рассортировать: кого оперировать, кого подготовить к эвакуации. Было такое, что ребята привезли одного раненого, второго привезли, а на третий раз, пока они несли к нам раненого, ему отсекло голову осколком.
Вот помню, ребята тогда просили оказать помощь этому солдату. Я поняла, что они в шоке, попросила их оставить «раненого» у нас. Они говорят: «Нет, сейчас, при нас помогите». И когда я показала, что у солдата, которого они принесли, головы нет, за какие-то секунды парень – брюнет – стал абсолютно седым.
Под снарядами
Когда начинался бой – был ад. Земля дрожала, все горело, с обеих сторон стреляли.
Меня сохранил, верно, Бог. Я счастливым человеком оказалась. Как-то, когда я была дежурным врачом, нужно было снять пробу с еды. В этот момент привозят раненных солдат, с которыми мне нужно было остаться. Снимать пробу отправился фельдшер… Снаряд попадает в кухню – и повара, и фельдшеры, все погибли. А я жива осталась. Подобных случаев много было: только отойду, через несколько секунд в этом месте взрывается снаряд.
В госпитале работали по трое-четверо суток, не отходя от операционного стола. В первые трое суток ты мог присесть хотя бы, а вот на четвертые права сесть у тебя не было. Потому что если ты сядешь – заснешь. И ничего тебя уже не разбудит – ни бомбежка, ни обстрел.
Как-то зимой после трех или четырех суток работы отправили нас отдыхать – спать в палатки, в это время началась бомбежка. Нас разбудили, мы пришли в себя после сна, сняли шапки-ушанки, а в них в каждой больше десяти осколочков от снарядов! То есть наше счастье, что снаряд разорвался на приличном расстоянии и большие осколки не долетели до нас…
Однажды, уже в госпитале в Германии почти, мне с порога говорят: «Тише, тише!» Думаю, что такое? А там санитарка пришла убираться в палату, залезла под кровать, чтобы протереть пол, и на мокрой тряпке так и заснула. Вот как работали.
Прошла я Новгородскую область, через снятие блокады с Ленинграда, потом бои на Курской дуге, форсирование Днепра, освобождение Украины, Молдавии, Румынии, Польши и взятие городов Южной Германии.
Умирали раненые, но чтобы прямо на столе – редко. Могу рассказать еще случай с Дзюнзеном. Мы приехали на Украину. И врач, передавая мне тяжелобольных, передала больного с температурой за 40 – тут, мол, исход предрешен.
Дзюндзен лежал по шею в гное. Я удалила ему ребро, открыла полость. Взяла буквально метровую марлю, смочила мазью Вишневского и закупорила все. И он стал выздоравливать. Температура нормализовалась. И такое было…
«На страх и молитвы времени не было»
Я вот что скажу: тот, кто отвечает, что ему не было страшно, не был на войне. Было страшно, но ты себя держал, не показывал этот страх. Не было ни дня, чтобы наш госпиталь не бомбили. Как-то, когда я делала обход по больнице, начался обстрел. Раненый меня поднял наверх и собой закрыл. Все было.
Был приказ: у врачей-хирургов кровь для раненых не брать. Если группа крови раненого совпадала с кровью хирурга, врач ложился на другой стол рядом с пострадавшим и переливал ему кровь. Сколько из тебя крови уходило, никто не знал. Но после таких переливаний мы не могли выдерживать эти трое-четверо рабочих суток. Поэтому приказ и вышел – у хирургов кровь перестали брать.
В голове была только помощь, другого мы не знали. Вот была тяжелая контузия у меня. Во время обстрела я обслуживала раненого с переломом бедра. Поставили шину от подмышки до пятки, от пятки до паха здоровенному мужчине. И тут меня от одного угла отбросило в другой – снаряд разорвался. Я об стенку головой стукнулась. Второй снаряд разорвался, я – к другой стенке, опять головой. Пришла в себя, раненый стонал. Так вот я этого мужика взяла на руки каким-то образом, я до сих пор не знаю каким, и со второго этажа спустила его в подвал. Когда туда спустила, меня спросили, кто ж помогал мне. А раненый в ответ: «Она одна». Так вот вам страх. Было страшно.
Времени не было и помолиться. Но у меня в жилетке была зашита молитва и крестик. Стеганый такой жилет был. До сих пор помню.
Многое не понятно мне до сих пор. В экстремальных условиях ты можешь сделать такое, что в обычное время сделать невозможно.
Перед Великой Победой
Три с лишним года на фронте. Я что могу сказать – ни у одного раненого, который поступал в госпиталь, не было сомнений в победе.
Детей оперировать не приходилось, а вот немцев, которые находились у нас в плену, – да. У них тогда с антисептикой было не очень. В то время было у них намного хуже с медициной, чем у нас. Мы их оперировали, после чего их забирали в Советский Союз.
Прежде всего, ты – врач. Это основное. Раз тебе дали приказ помочь, значит, вся ненависть к врагу должна быть скрыта, хотя она, конечно, была и есть до сих пор.
Был у нас ребенок один, сын полка так называемый. Это был мальчик 12 лет. Мать расстреляли на его глазах, а отец в армии, вот остался он один. Тогда начальник его взял его к нам. Мальчик этот помогал и санитаркам, и дежурить около тяжелобольного, и в аптеке помогал.
Накануне подписания капитуляции был приказ о переезде госпиталей в Прагу. Мы одну машину с ранеными-то отправили, а сами остались с другими – надо же их было к переезду подготовить. В ночь, слава богу, сообщают, что война закончилась, никуда ехать не надо.
Где-то месяц мы стояли и принимали раненых и пленных, и из Освенцима в том числе. В Освенциме я была, когда одна печь была взорвана, а другая – работала…
Так мы три месяца и стояли как санитарный заслон. Принимали раненых. Потом нас отпустили, мы поехали во Львов. Один землю целовал, другой прыгал, скакал и радовался, третий пел, четвертый на колени вставал. Меня на почте ждали две телеграммы. Я узнала, что мама была дома в тяжелом состоянии, попросила, чтобы меня демобилизовали. Вернулась я в Казань, домой 31 декабря 1945 года.
И все три с лишним года почти не плакала, нельзя расслабляться, все время держала себя в напряжении. «Ты должна, ты должна»! Так что...
Жизнь после войны
Приехала я в свою поликлинику, начала работать. Через буквально месяц-полтора вдруг вызывают меня в Горздрав, дают приказ ехать в Бугульму – работать. Там, оказывается, нефтяники открывали детскую больницу. Я демобилизовалась-то из-за мамы, куда мне ехать? Пока я отказывалась от должности в Горздраве, мне успели выговор в личное дело занести.
Пошла в Минздрав Татарстана – к министру. Рассказала ему все как есть, а он и говорит: «Никуда ты не поедешь, остаешься в Казани. Пусть они там сами едут. Они не пережили столько, сколько ты». И такое было.
Сплю даже сейчас по-разному. Кошмары до сих пор бывают. Особенно так вот поговоришь, вспомнишь все, и во сне все воспроизводится. Несколько дней не можешь спать…
Я выполнила просьбу отца – это самое главное. Я спасла не одну жизнь. Правда, очень жалею вот о чем: очень много было писем от раненых, на телевидение и на радио приглашали, просили подарить. Я по несколько отдавала. А сейчас у меня остались только те, которые я считала не очень важными.
Года три после войны мне еще писали те, кого я спасла. Не больше. Потом я адрес сменила, да и они, наверное, тоже стали другими…
Военные фильмы долго не смотрела, потому что сразу плакать начинала. Сейчас отрывками могу посмотреть, со слезами. Я помню, я представляю, как это было сложно...
Татьяне Андреевне Емелиной 25 января – в Татьянин день – исполнилось 97 лет. Военно-полевого хирурга с большой буквы наградили орденами Красной Звезды, Отечественной войны второй степени, медалями, в том числе «За оборону Ленинграда», и благодарностями Верховного главнокомандующего.
Нет комментариев-