Книга Дренды, как уже отмечалось в прессе, демонстрирует неуникальность распространившегося в России интереса к начальному периоду постсоциалистического транзита. Избегая излишней ностальгии, исследователь возвращает полузабытые вещи недавней эпохи на их законные места. Корреспонденту ИА «Татар-информ» удалось задать антропологу несколько вопросов о проблемах, затронутых в ее работе, и об использованном ею методе. Переводчиком выступил Дмитрий Безуглов.
– Ваша книга, которая сейчас переведена на русский язык, является в какой-то мере попыткой восстановить исчезнувший порядок вещей, удалить накопившиеся искажения?
– Да, это даже не просто попытка исправить искажения. Не то чтобы об этом периоде в истории Польши были неверные воспоминания, скорее о нем остались нечеткие воспоминания. И я в своей книге попыталась восстановить облик этого периода времени. На самом деле работа началась чуть раньше, до публикации книги, когда я запустила сайт, посвященный этой эпохе. Вместе с комментаторами сайта я занималась археологической работой по переоткрытию воспоминаний о конце восьмидесятых. Потому что этот период каким-то образом схлопнулся и стал закрытым. И закрыли его от коллективной памяти ранние восьмидесятые и поздние девяностые.
– А каковы причины такого закрытия? Почему этот период в Польше исчез из общественной памяти?
– Думаю, дело в том, что у ранних восьмидесятых и поздних девяностых были очень сильные культурные символы. Фильмы, музыка, отдельные песни, которые определяли этот период. А то, что было между, оказалось скрыто своего рода легендой. Это была коллективная легенда, которую разделяли практические все жители Польши, что все изменилось за одну ночь в 1991 году. Будто бы первые выборы в парламент уничтожили Польскую Народную Республику и запустили Третью Республику. Но на самом деле процесс, конечно, шел иначе. Это было поступательное развитие, постепенные перемены, просто они скрывались за легендой, которая каким-то образом устоялась в коллективной памяти. Легендой о том, что все произошло буквально за один миг.
И нужно сделать еще важное замечание. Вообще период конца восьмидесятых и начала девяностых хорошо и детально исследовался с точки зрения политики и экономики, но повседневная, обыденная жизнь практически не была исследована. И когда я беседовала с людьми для книги, им буквально требовалось время, чтобы вспомнить, как была устроена их повседневность в тот период.
– Кажется, в России аналогичный период также в определенной степени вытеснен из коллективной памяти. Есть ли тут общие закономерности постсоциалистического транзита или же, на ваш взгляд, это все же случайное совпадение?
– Если говорить о каких-то структурных сходствах, то мне кажется, что это сильно зависит от страны, о которой идет речь. Если мы, к примеру, возьмем Восточную Германию, то там нет такого активного искажения воспоминаний о периоде перехода. И процесс унификации, процесс объединения Германии проходил в ситуации постоянного комментирования и постоянного анализа. То есть ситуация перехода от социалистического режима к режиму свободного рынка постоянно актуализировалась в прессе, в медиа, она постоянно проговаривалась. Конечно, у той же Германии есть сильные установительные, учреждающие легенды, такие как, например, падение Берлинской стены. Но в целом они раньше, чем другие постсоциалистические страны, взялись не забывать, а вспоминать и критически анализировать социалистическое прошлое.
Опять же, «остальгия» (ретроспективный взгляд на вещи и обстоятельства времен ГДР – прим. ред.) запустилась в Германии значительно раньше, чем похожие настроения в других постсоциалистических странах. «Остальгия» тоже в какой-то степени искажает недавнее прошлое, но при этом она направлена на то, чтобы его анализировать и критически пересобирать. И Германии повезло, что там очень активно комментировали процесс перехода и эта рефлексия сохранилось в коллективных воспоминаниях. Поэтому мне кажется, что это сильно зависит от страны. Если мы посмотрим на ту же Чехию, то у них аналогичное приятие прошлого и аналогичное комментирование прошлого. О других странах я, к сожалению, просто не могу ничего сказать.
Но если мы сравним Чехию и Германию с Польшей, то увидим, что и Чехия, и Германия приняли это прошлое. И мы можем увидеть это в том, что они сохраняют архитектуру того периода, они по большей части сохраняют топонимы, названия улиц. Приезжая туда, ты лицом к лицу сталкиваешься с этим прошлым. В Польше же в середине девяностых переименовывали улицы Октябрьской революции, улицы Ленина. Здания перестраивали, и перестраивали сразу в стиле американских девяностых, потому что Польша хотела очень быстро, в очень краткие сроки начать напоминать Америку и не выдавать своего прошлого. Можно сказать, что в Польше был осознанно запущен процесс активного забывания, целенаправленного забывания.
– Может быть, частный вопрос. В своей книги вы уделяете большое внимание различным визуальным аспектам. Чем это объясняется?
– Рамки моего исследования определило само устройство моей памяти. Прежде чем начать анализировать документы эпохи, я была вынуждена обратиться к собственным воспоминаниям, и это были воспоминания о тех или иных объектах. Вещи, на мой взгляд, представляют собой неоспоримые и правдивые документы времени. И, как я и говорила ранее, эпоха была достаточно изучена с точки зрения экономики и политики, но истории повседневности, антропологии вещей недоставало.
– На какие интеллектуальные традиции вы опирались, очищая следы прошлого от позднейших искажений?
– Следует сказать, что я, хотя и антрополог по образованию, стремилась написать популярную книгу и в силу этого искала какое-то устойчивое основание, чтобы создать текст, доступный для читателя. На меня сильно повлияла новая польская школа антропологии, которая опиралась на методы герменевтики, феноменологии и семиотики, а также французской новой школы истории (школы «Анналов» – прим. ред). Особое влияние на меня оказали польские антропологи Рох Сулима и Петр Ковальский, занимавшиеся исследованием того, как вещи становятся драйверами воспоминаний. Заметную роль сыграл и журнал Konteksty. Polska Sztuka Ludowa.
– Ваше обращение к концепции хонтологии, разработанной Жаком Деррида в его «Призраках Маркса», было вызвано исследованием эпохи, которую можно назвать недовоплощенной?
– Период, который я описываю, был временем надежды, которая претерпела довольно быстрые изменения. Она очень быстро рассеялась на несколько одновременно сосуществовавших типов эмоций. Людей охватывали одновременно и нетерпение от того, что происходит, и тревога, и разочарование. Вообще можно сказать, что граждане злились на то, как проходит эта трансформация. Шоковые экономические реформы были такими жесткими, что они выбили граждан из колеи, вынудили их в каком-то смысле потерять надежду.
И если мы обратимся к Деррида, то увидим: он пишет о том, что современность преследуема призраком истории, с которой не до конца разобрались и которую нельзя изжить до конца. Применительно к предмету моей книги я полагаю, что активное забывание начала девяностых, забывание социалистического периода вызвало к жизни новых призраков.
– В России не очень любят вспоминать о том времени. И нынешней власти, и ее оппонентам неприятно вспоминать, что они родом оттуда. Можно ли сказать, что в Польше по отношению к этому времени среди политических или общественных сил существует какая-то неприязнь?
– Нежелание обращаться к прошлому – достаточно типичная история для постсоциалистических стран. И если мы посмотрим на нынешний политический ландшафт Польши, обнаружится, что очень многие бывшие члены Польской рабочей партии и бывшие участники движения «Солидарность» с изумлением обнаружили себя сейчас в одной и той же партии. Такое происходит часто. Бывает и так, что бывшие друзья по партии вынуждены становиться врагами или прикидываться врагами на политической арене, чтобы политический театр продолжал свою работу. Бывает так, что бывшие враги заключают альянсы. Но в то же время между бывшими политическими друзьями может сохраняться или устанавливаться своего рода враждебность.
И мне кажется, что почти все важные политики, присутствующие сейчас на политической сцене, родом из того периода, и они не очень хотят к нему обращаться. Хотя часть их политических решений производится по лекалам, которые они опробовали еще в ту эпоху. У некоторых в этом периоде заложены события-триггеры, и некоторые политики, которые у нас сейчас действуют, пытаются мстить своим врагам, которые нанесли по ним удар в конце восьмидесятых – начале девяностых. А другие политики в то же самое время пытаются переписать свою жизненную историю, скрыть какие-то события и перестроить свой имидж так, чтобы он не касался событий прошлого. Но опять же, повторюсь, на мой взгляд, это типичный сценарий для постсоциалистических стран. И если мы посмотрим на Румынию или Словакию, то, скорее всего, увидим аналогичные процессы.
– При чтении вашей книги я понял, что в России не хватает аналогичных работ. Насколько изучение той эпохи распространено в Польше?
– Такого рода работы существуют в Польше, но эта индустрия не развита так сильно, как в Германии. Германия очень здорово проводит работу с недавним прошлым, и у них выходит очень много книг на эту тему. Если мы говорим о Польше, то у нас существуют два подхода к недавнему прошлому. Вариант первый – это написание репортажей. Вариант второй – это книги, которые смешивают вымысел с мемуарами и действуют где-то в пограничной зоне. Популярные авторы – Анна Цепляк и Виолетта Гжегожевская [псевдоним – Виолетта Грег]. Они работают в жанре коротких рассказов, пишут своего рода виньетки о повседневности, причем часто действие этих виньеток происходит в восьмидесятые годы.
Мне кажется, что моя книга вышла как раз в наилучший момент – до того, как вся эта волна книг о недавнем прошлом захлестнула польский рынок. И, наверное, можно сказать, что я уловила дух времени. Сейчас я сталкиваюсь с тем, что термин, который я ввела, а в польском это не хонтология, а духология, обрастает национальным контекстом, потому что его начинают употреблять люди, не работающие напрямую с антропологией. Термин зажил своей жизнью, и у меня странное чувство: как будто это мой ребенок, которого я отпустила, потому что он вырос.
Можете посмотреть Виолетту Грег, ее книга (Guguły, «Недозревшие» – прим. ред.) очень популярна в США, Южной Корее и Великобритании. Кажется, ее номинировали на Букер (книга номинировалась на Международную Букеровскую премию в 2017 году – прим. ред.), так что она получила достаточно внимательную критику.
– Ваша книга – это памятник эфемерным вещам, которые были и которые исчезли. Что позволили сохранить эту память и при этом удержаться от чистой ностальгии, которая, несомненно, помешала бы рассказу о прошлом?
– Вообще я не очень ностальгичный человек по природе. Меня интересует история, но я не скучаю по тому, что было. Мне это помогло удержаться от скатывания в ностальгию и сохранению этих воспоминаний… Во-первых, помощь читателей моего сайта. Они присылали мне вопросы и вместе со мной занимались детективной работой. Они разыскивали забытые книги, какие-то очень странные телепередачи, мы вместе их собирали. Их поддержка очень помогла мне в работе над книгой. А во-вторых, моя собственная память, которая каким-то образом удерживает именно менее важные детали повседневной жизни. Если у меня спросят, что было на дне рождения моей бабушки, я, скорее всего, не вспомню, что она говорила, кто был за столом, какие были разговоры, но я точно вспомню, что в этот день было по телевизору. Вот таким странным образом устроена моя память.
Нет комментариев-