Накануне большого праздника артистка дала эксклюзивное интервью ИА «Татар-информ» и рассказала, почему спустя 30 лет на театральной сцене не чувствует себя состоявшейся актрисой, зачем отслеживает новостную повестку дня, о своем увлечении русскими импрессионистами и о вдохновении, посещающем ее при изучении документальной хроники.
– Многие творческие люди боятся возраста, по крайней мере не афишируют. О вашем юбилее громко объявили все СМИ, театр вывесил афиши.
– Это данность, я совершенно не стесняюсь возраста. Мне не кажется, что мои года – это много.
– На сцене Качаловского театра вы играете 23 года. Казань и сам театр за это время для вас стали родными?
– Да, Казань стала родным городом, в то время как другие остались где-то далеко в памяти, и люди здесь стали родными, и театр. Возможно, потому, что именно здесь ко мне пришла зрелость.
– Уже на сцене Качаловского вы сыграли огромную палитру ролей совершенно разного толка, есть среди них особенные, оставшиеся в памяти, возможно, даже из снятых с репертуара спектаклей?
– Опыт дает любая роль – маленькая или большая, неважно. Правда, самые первые роли не отложились в памяти так явственно. Тогда было больше волнения, часто непонимание, страхи. Когда человек только приходит в профессию, он зачастую тычется, как котенок, многое недопонимая. Конечно, есть особенно дорогие и важные для меня роли. Был один спектакль давным-давно в Чите – «Добрый человек из Сычуани» по пьесе Бертольда Брехта. Он и сейчас был бы очень современным, а по тем временам был и вовсе необычным: хореография, сценография – все. Удивительные костюмы, драматичный финал: «Плохой конец – заранее отброшен. / Он должен, должен, должен быть хорошим!» И вот этот спектакль очень мне дорог. В силу разных обстоятельств он шел не так долго, и остались от него буквально несколько фотографий и плакат. Но я хорошо помню, например, музыку этого спектакля. Я играла Шен Те – Шуи Та. Женщину, которая переодевается в мужчину, чтобы поправить свое материальное положение. Если с другими ролями я живу до сих пор, они видоизменяются, растут, то эта... Как будто близкий человек тебя покинул. И ты не знаешь, почему он ушел и где он находится. В этом спектакле, кстати, свою первую роль сыграл мой сын Илья Славутский. Мы сейчас часто это вспоминаем.
– Вы много лет работайте в одном коллективе со своей семьей – супругом и сыном. Накладывает ли это отпечаток на отношения, сложно ли разделять две основные сферы жизни, когда они каждый день соприкасаются?
– Может быть, для кого-то это отдельная проблема, сложности, но не для нас. У нас не возникает каких-то трудностей. Хотя, знаете, как Джульетта Мазина плакала, когда Федерико Феллини требовал с нее больше, чем с других. Кажется ведь, что твой близкий человек должен быстрее тебя понять, быстрее сделать. Но, в принципе, если все откинуть, в нашей ситуации все органично. Всякое бывает, но взаимопонимание есть. Театр очень плавно перетекает у меня в личную жизнь и отношения с миром, не могу сказать даже, есть ли четкое разделение между ними. Наверное, есть люди, которые, выходя с работы, забывают о ней, но это не мой случай. Актер черпает силы для роли из своего опыта, своих впечатлений, ощущений, аналогий из жизни. Наверное, поэтому даже такой узнаваемый образ, как чеховская Раневская, не может выйти одинаковым у двух разных актрис.
– Вы ощущайте себя состоявшейся артисткой?
– Нет, никогда. Это уже конец для актера, для артиста, если он может сказать: «Я все могу, я все умею». Только дураки заявляют об этом. Все великие до последнего сомневались. Если читать дневники Олега Борисова, там одни сомнения, тревоги и разочарования, попытки переосмыслить. Актер – это такая профессия, в которой постоянно учишься. И впереди у меня много открытий, много чего нужно осмыслить. После каждого спектакля я думаю больше об ошибках, чем об удачах и победах, и это естественно.
– Я могу ошибаться, но последним вашим громким проектом был моноспектакль «Последний день», посвященный Марине Цветаевой. Возможно, сейчас у вас в задумках есть что-то, что вы бы хотели воплотить?
– Мне многое хочется, идей много. Например, рассказать о женщинах, прошедших ГУЛАГ. Такие потрясающие, пронзительные судьбы. Много есть историй, которые волнуют и тревожат, о которых хочется напомнить потому, что забывать – страшно. Никто не отвергал миссию театра – помочь понять, вспомнить, узнать, спровоцировать зрителя на то, чтобы задуматься, обратить внимание.
– Вдохновляетесь историей или какими-то другими источниками?
– Я не люблю историю, когда она просто изложение фактов и хронологии событий, история скучна сама по себе. Гораздо интереснее личные истории, рассказы людей, отрывки воспоминаний. Нравится читать документальные хроники. К тому же столько замечательных писателей, столько поэзии, которую хочется прочесть со сцены, о которой хочется рассказать. Есть желание об Ахматовой рассказать, о Шпаликове, о Мандельштаме. Тем бездна. Только беспощадное время не позволяет сделать все.
– Вы следите за новостной повесткой? Позволяйте ли вы себе как публичный человек высказываться о политике, социальных вопросах?
– Мы же находимся не на острове, не в изоляции. Темы, которые связаны с Украиной, Олимпиадой, русско-американские отношения, отношения России с Европой – я слежу за ними, читаю о том, что пишут. На темы, которые меня затрагивают, я с удовольствием выскажусь, если меня спрашивают. Если есть люди, которые прислушиваются, говорить нужно. И если меня что-то зацепит, какое-то несправедливое обвинение, я могу сказать и призвать, и мне не будет страшно. Но я категорически против высказываний и личностей, которые поливают грязью все вокруг, у которых Россия видится чем-то беспросветным. У некоторых публичных людей хочется спросить: а ты что сделал для того, чтобы что-то изменить. Слишком много говорунов, которые не утруждают себя тем, чтобы подумать, сравнить, вспомнить, как было. Хочется, грубо говоря, взять и носом ткнуть.
Есть множество зарубежных актеров, которых я очень любила, но после резких выступлений некоторых из них по поводу событий в нашей стране, резких и категоричных высказываний о том, что они знают лишь понаслышке, я не хочу смотреть их работы. Ну, вы же не знаете ситуации, зачем голословно заявлять? Вы выходите с плакатами, но ничего не знаете! Не люблю, когда просто болтают. Нельзя видеть только черное и белое. К сожалению, политика по большей части – очень грязное дело, о ней трудно судить, ведь это огромный спектакль. Мы можем попросить людей внимательнее отнестись к какой-то проблеме, но не более.
– Светлана Геннадьевна, расскажите, пожалуйста, за почти 30 лет на сцене вы заметили, что сам театр изменился? Изменились отношение к нему, его роль, зритель?
– Театр не изменился, меняемся мы, мир вокруг нас, теперь иные ритмы, а театр ? XXI век, и мы со всеми своим гаджетами, как и сто лет назад, каждый вечер приходим в театр… Может быть, с технической точки зрения меняется, это естественно – другие возможности. Но почему-то, когда идет бумажный снег, зрители радуются. Частенько читаю интервью молодых режиссеров: «Вот, появилась малая сцена, иммерсивное вовлечение» Так, стоп: в 80-м году XX века, и даже раньше, мы играли на малой сцене, Александр Яковлевич и в Челябинске строил малую сцену, и там ставились прекрасные авторы – Макс Фриш, Михаил Зощенко, Людмила Петрушевская, и вовлечение зрителя было. Я думаю – а что нового? Да было это все. Раньше мы часто выезжали на творческие встречи в самые разные места: и на мясокомбинаты, и на фермы, и на кондитерские фабрики. И мы подстраивались под площадки, используя их возможности. Мы пробовали, искали. Чем это не эксперименты? Выражаясь современным языком – иммерсивность, вовлечение, нестандартные формы. Все это было, и мы относились к этому как к непременной части нашей профессии, не раздували из этого сенсаций.
Сейчас говорят, что были какие-то ограничения, запреты. Наверное, и были, но не до такой степени, чтобы душили и давили. Нужно было доказывать, убеждать в том, что твоя идея, твоя постановка нужна именно в такой форме, в таком виде, с такой сценографией и такими репликами. Возьмем биографию Юрия Любимова, прочтем, как это все сложилось. Действительно, были худсоветы из простых рабочих, которые ничего не понимали в театре, но, тем не менее, при должной настойчивости режиссера все можно было отстоять. Поэтому сейчас сравнения с судьбой Мейерхольда невозможно слушать. Этого старика избивали ремнем по пяткам, и он от невыносимой боли подписал признательные показания, и нельзя это сравнивать. Нельзя сравнивать 1937 год и нынешнее время.
– Как вы думаете, можно ли говорить о засилье любительщины в театральной жизни Казани?
– К любым начинаниям я отношусь хорошо, рождение новых коллективов – это естественный процесс. Вопрос только в одном – в степени профессионализма. Раньше самодеятельные театры назывались самодеятельными, а сейчас они зачастую считают себя профессиональными. Когда-то самодеятельным театрам уделялось большое внимание, они существовали почти при каждом заводе, и у богатых предприятий были в своих театрах такие костюмы, такие декорации, которых подчас себе не мог позволить ни один профессиональный театр. Это было народное творчество, и люди любили эти театры, ходили в них. Не люблю, когда только-только зародившееся, создавшееся и только начинающее что-то делать советует профессионалам, советует иногда в резкой, пренебрежительной форме. Поражает иногда какое-то хамство, безграмотность. Ты пройди этот путь сам, попробуй, рискни, а не сотрясай воздух.
– Сейчас часто приглашают зрителя, прессу не на готовые спектакли, а на эскизы, читки пьес. Насколько это интересно и нужно, на ваш взгляд?
– Все должно быть доведено до конца, должно делаться с определенной целью. Мы проводили читки, приглашали на них зрителя, это был небезынтересный опыт, но это именно опыт, опыт знакомства с драматургией. Читки, эскизы…Нужно это делать? Да ради Бога, делайте! Но нужно всегда думать – зачем, для чего? Если только для того, чтобы показать, какие мы новаторы, то это никому не нужно. Авангард ради авангарда – большая глупость. Переписывать «Анну Каренину» так, чтобы она в финале осталась жива и в инвалидном кресле – зачем? Напишите свою «Анну Каренину» и дайте ей другое имя. Авангард становится авангардом спустя время, в сравнении, прожив некоторый отрезок. Шагал – авангард? Конечно, авангард с точки зрения классической живописи, но когда он писал своих «Летающих влюбленных», он не думал писать авангард. Я за искренность, исповедальность в искусстве. Дали такой и был, и великолепен даже в своих сюрреалистических, авангардных работах, и мы смотрим на них. Остальные – только подражатели.
– Вы поклонник живописи, Светлана Геннадьевна? Какое направление вам наиболее интересно?
– Если есть возможность, посещаю выставки художников и у нас, и в тех городах, где бываю. Круг моих увлечений и интересов разнообразен: Модильяни, Пикассо, Петров-Водкин и... Имен много!!!! Мне кажется, нельзя говорить о том, что какие-то направления интересны, а другие – нет.
Картина Пименова, например, где изображена Москва после дождя – город моего детства с запахом маминых духов и шелестящего крепдешина. Чувственное восприятие картины, фильма, спектакля, а о перспективе и светотени пусть размышляют специалисты.
Когда-то далеки были художники эпохи Возрождения – красиво, но не трогало. Столько лет прошло, и только сейчас увидела Рафаэля. Особенно люблю портретную живопись, люблю Николая Фешина – в Казани богатая коллекция его работ.
– Считается, что живопись в отличие от театра – элитарное искусство, которое нужно учиться понимать.
– Когда я училась в институте, у нас был предмет «История музыки». После этого курса я музыку возненавидела: мне объясняли, что я должна чувствовать. После занятий думала, как же я ненавижу все эти симфонии. И просто перестала ходить на этот предмет.
Вот фильмы Феллини. Зритель и не знает многое о его жизни, его аллюзий и ассоциаций, но его картины волнуют, будоражат, заставляют плакать, завораживают... Захочет – потом прочтет подробней обо всем.
Человеку, которого что-то интересует, сейчас ничего не стоит найти информацию в наиболее подходящем для себя формате. Рассказывать можно и нужно, но для этого нужен настоящий дар.
Оставляйте реакции
Почему это важно?
Нет комментариев-